Николай Лейкин

Они сидели одни в купе, сидели друг против друга на диванах и оба имели на диванах по пуховой подушке в белых наволочках. По этим подушкам каждый, хоть раз побывавший за границей, сейчас бы сказал, что это русские, ибо за границей никто, кроме русских, в путешествие с пуховыми подушками не ездит. Что мужчина и дама русские, можно было догадаться и по барашковой скуфейке на голове у мужчины, и, на­конец, по металлическому эмалированному чайнику, стоявшему на приподнятом столике у вагонного окна.

Виднелись вдали угрюмые Родопские горы

— У меня даже явилась мысль соорудить крушон. Шампанское у нас есть, белое вино есть, апельсины и лимоны имеются, вот мы это все и смешаем вместе.

и дело возглашая здравицы.

Положим, что мы с ним в разговоре только спорим и переругиваемся, но и это все-таки веселее молчания

нему подскочили усатые и бородатые физиономии в длинных белых полотняных балахонах, похожих на женские рубашки, и в фесках, а один из них схватил лошадь под уздцы.

Сдерут. Семь шкур сдерут.

Сейчас будет видно, что русского человек едет, а русские теперь здесь в почете. Такая полоса пришла.

Шатен, по-моему, а не брюнет, и даже как будто с рыжеватостью.

— А вот поживите, так увидите, какого это доброго и хорошего народ! — произнес с козел Нюренберг. — И здесь у нас в Константинополь редко когда турок вор... Армянин, грек, славянского человек — вот этого народ надо опасаться.