Александр Александров

Она

отказывается от замысла картины о карнавале и совершенно в духе того времени начинает

грезить евангельским сюжетом большой картины.

“Это тот момент, когда Иосиф Аримафейский похоронил Христа и гроб завалили камнями; все ушли, наступает ночь, и Мария Магдалина и другая Мария одни сидят у гроба.

Это один из лучших моментов божественной драмы и один из наименее затронутых.

Тут есть величие и простота, что-то страшное, трогательное и человеческое... Какое-то

ужасное спокойствие, эти две несчастные женщины, обессиленные горем... Остается еще

изучить материальную сторону картины...” (Запись от 29 мая 1882 года.)

С этого времени и до конца жизни она довольно часто говорит об этой картине, она

готовится к ней, она хочет ехать за экзотикой, необходимой ей, ну, хотя бы на Капри. Или

все-таки в Алжир, или в Иерусалим, а почему и нет? Хотя Жулиан считает это

сумасшествием. Однако ей кажется, “какой смысл будет иметь эта картина, если я напишу

ее в Сен-Жермене с евреями из Батильона, в аранжированных костюмах?”

Только там, в Иерусалиме, она найдет настоящие, поношенные, потертые одежды, только

там случайно подмеченные тона создадут нужный колорит ее живописи.

И опять она долго рассуждает о том, как она чувствует свою будущую живопись, пожалуй, слишком подробно и долго для настоящего художника. Ей кажется, что вполне достаточно

одного того жгучего, безумного желания передать другим свое чувство, а технические

трудности будут преодолены, уж коли эта вещь наполняет ее сердце, душу, ум.

Однако пока, ей по-прежнему не хватает свободы, вполне обыкновенной, бытовой, то есть

свободы в повседневной жизни: пойти куда угодно, выходить, обедать у себя или в

трактире, гулять пешком в Булонском лесу или сидеть в кафе - ей кажется, что такая

свобода составляет половину таланта и три четверти обыкновенного счастья. Хотя она

давно забросила свои занятия феминизмом, перестала писать в “Гражданку”, тем не менее

о своей нелегкой женской доле она постоянно вздыхает и по ее выражению, “оплакивает

свой пол”. И вырваться из круга условностей она не может, ибо это означает обречь себя

на пересуды, и окончательно поставить крест на замужестве.

Единственного и великого Бастьен-Лепажа нет в Париже, он в Лондоне, но она имеет

возможность посещать его мастерскую, смотреть его эскизы, которые им показывает его

брат, Эмиль, известный архитектор. Эмиль даже соглашается позировать для Марии и она

рисует его портрет красками и кистями самого великого Жюля Бастьен-Лепажа! Руки у

нее дрожат.

Я

очень хотел бы увидеть подобное общество в Париже, где художники в основном видятся

редко и знают друг о друге исключительно как о соперниках

Но на чисто бытовом уровне надо заметить, что условия для занятий живописью у

петербургских дам были несравненно лучше, чем в Париже.

По приезде в Париж, Мария обращается к доктору, выбрав неизвестного и скромного,

чтобы он не обманул ее. Тот и не обманывает, говорит, что она неизлечима, что слух

никогда не вернется.

Она пишет своих мальчиков, Жана и Жака, а думает о Бастьене, как бы не подумали, что

ее мальчики похожи на его детей, ведь за последнее время он столько написал их. За

девятнадцать дней она заканчивает картину, которую сразу хвалит Тони Робер-Флери, особенно одну из головок.

Все время она посвящает работе, снова принялась за своих мальчиков, только теперь

делает их во весь рост, на большом холсте: именно этот холст теперь находится в Чикаго.

“Я живу вся в своем искусстве, спускаясь к другим только к обеду, и то ни с кем ни говоря.

Это новый период в отношении моей работы.

Еще 29 августа она стояла на открытом воздухе и писала маленькую фигурку девочки, которая накинула на плечи свою черную юбку и держит раскрытый зонтик. Дождь шел

почти каждый день. Сама запись об этом событии говорит о том, что Мария относилась к

этой картине, как к пустяку, и мечтала о “мысли, выраженной в мраморе”. А между тем, если ее и знают, как художницу, то по этой трогательной картине, ныне хранящейся в

Русском музее. Однако ей ничего не стоит бросить все к чертям собачьим, как только

перед ней встает призрак выгодного замужества.

Если я поеду, моя выставка погибла... Если бы еще я

проработала все лето, я имела бы предлог - желание отдохнуть; но этого не было.

Согласитесь, что это было бы превосходно, но это слишком невероятно. Провести четверо

суток в вагоне железной дороги и пожертвовать работой целого года, чтобы поехать туда, попытаться понравиться и выйти замуж за человека, которого никогда до тех пор не

видела.

Тут стоит отметить, что в

петербургской Рисовальной школе, в которой учились такие художники, как Крамской, Репин, уже с 1850-х годов было и женское отделение, там преподавали лучшие русские

художники. Внутренний вид женского отделения в 1855 году нам оставила художница Е.Н.

Хилкова (1827-1876). Знаете ли вы такую? Если сравнить “Мастерскую Жулиана”

Башкирцевой и картину Хилковой, надо признать в Башкирцевой более сильное

творческое начало. Живописно и композиционно ее картина решена лучше, но все-таки

между ними есть временная разница в двадцать пять лет; живопись за это время сделала

качественный скачок. Если картина Хилковой тяготеет к двадцатым-тридцатым годам 19

века, хотя и написана в 50-х, то в картине Башкирцевой чувствуется даже дыхание

импрессионистов (раннего Мане), хотя она и не была в то время знакома с его живописью.