Дэвид Беллос

И еще один упрек (в ряду многих других) можно предвидеть заранее. «Какой неуклюжий англицизм: Что за рыбка в вашем ухе?! — скажет каждый второй читатель. — По-русски было бы естественнее: Что за рыбка у вас в ухе». Согласна. Но как бы вы тогда узнали, что речь идет не о рецепте ухи?

имеет в виду другой человек?

В этой книге я не учу переводить и не рассказываю, как перевожу я. На эту тему есть гора прекрасных книг, и нет нужды добавлять к этой горе свой камешек.

Я собрал здесь истории, примеры и доводы, помогающие разобраться в главном, как мне кажется, вопросе: что делает перевод

Однако я, как и Хофштадтер, считаю иначе. Многообразие переводов — яркое свидетельство бесконечной гибкости человеческого мышления. Вряд ли на свете есть тема интереснее

Английский — это язык науки повсюду. Научные журналы, публикуемые в Токио, Пекине, Москве, Берлине и Париже, теперь либо полностью издаются на английском, либо содержат переводы на английский всех иноязычных статей. В любой точке мира научная карьера зависит от англоязычных публикаций. Даже в Израиле говорят, что Бог не смог бы получить повышение ни на одном факультете Еврейского университета в Иерусалиме. Почему? Да потому что у него была всего одна публикация, и та не на английском. (Мне это утверждение представляется сомнительным. Поскольку пресловутая публикация была переведена на английский и даже напечатана в мягком переплете, это безусловно устранило бы препятствия на пути карьерного роста.)

Тем не менее прилагаются усилия к тому, чтобы позволить и другим языкам играть роль местных диалектов науки. Например, финансируемая американским правительством веб-служба WorldWideScience.org теперь обеспечивает поиск по неанглоязычным базам данных Китая, России, Франции и некоторых латиноамериканских стран, а также автоматический перевод результатов на китайский, французский, немецкий, японский, корейский, португальский, испанский и русский. Асимметрия между языками оригиналов и переводов наглядно демонстрирует карту стран, в которых делается наука в наши дни.

Однако объяснить выбор языка науки прямым результатом экономической или военной мощи — ни в исторической перспективе, ни в наше время — тоже нельзя. В трех случаях язык становился языком науки из-за достижений отдельных ученых, которые мировое сообщество не могло игнорировать (немецкий из-за Либиха, шведский из-за Берцелиуса и русский из-за Менделеева). Один язык потерял свое влияние из-за политического краха его носителей (немецкий). Похоже, происходит не навязывание одного языка, а исключение других в условиях, когда научному сообществу требуется средство международного общения. Английский выжил не потому, что он лучше всего для этого подходит, а потому, что его ничто пока не вывело из игры.

Широкое распространение английского привело, в частности, к тому, что на нем теперь говорят и пишут в основном те, для кого он не является родным; «носители английского» ныне составляют меньшинство среди его пользователей. Большинство английских текстов, написанных неанглоязычными представителями естественных и социальных наук, практически непонятно неспециалистам — простым носителям английского, хоть те и воображают, что должны понимать все, что написано на английском. Международный научный английский настолько неуклюж и «ненормативен», что даже неносители способны его высмеять:

что даже неносители способны его высмеять:

Недавние наблюдения Unsofort & Tchetera, показавшие, что «чем дольше кидать помидоры в сопрано, тем больше крику», и компаративные исследования в отношении асфикс-реакции (Otis & Pifre, 1964), икоты (Carpentier & Fialip, 1964), мурлыканья (Remmers & Gautier, 1972), HM-рефлекса (Vincent et al., 1976), чревовещания (McCulloch et al., 1964), криков, воплей, визгов и других истерических реакций (Sturm & Drang, 1973), обусловленных бросанием помидоров, а также капусты, яблок, тортов, ботинок, вызовов и оскорблений, позволяют с уверенностью делать вывод о наличии позитивной ответной организации ВР, основанной на полулинейной квадростабильной мультикоммутационной интердигитализации нейронных подсетей, функционирующих в условиях дизордера (Beulott et al., 1974) [8].

В каком-то смысле английский помогает обойтись без перевода (даже если во многих случаях автор переводит на него со своего родного языка). И если естественные и социальные науки сумели выработать общемировой язык, каким бы нескладным он ни казался, то стоит попытаться достичь этого и в других видах человеческих контактов и обмена информацией.

Выбирая, какие характеристики имитировать и в какой степени, переводчик выстраивает иерархию взаимосвязанных и перекрывающихся свойств оригинала. Так что хотя бы с этой точки зрения перевод — всегда некоторая интерпретация. Это особенно очевидно в художественном переводе, где довольно мало практических ограничений, но, по сути, это верно для всех видов перевода с одного языка на другой.

Главный вопрос в следующем: соблюдение каких еще условий — помимо сохранения информации и значения оригинала — позволяет сказать, что по манере, стилю или тональности перевод схож с оригиналом?

Жорж Перек писал в разных стилях, но характерное свойство его произведений в том, что важная информация дается в самом конце, показывая, что до этого вы не понимали основной сути предложения, абзаца или даже всего романа. На уровне предложения или абзаца во французском художественном тексте это легче сделать, чем в английском, где новая информация обычно вводится иначе. Тем не менее за счет знаменитой гибкости структуры английского предложения мне удавалось изогнуть его так, чтобы по возможности сохранить этот прием Перека — сообщение новой информации в конце. Тем самым я уже предлагал некоторую интерпретацию стиля Перека, достигая схожести моей прозы с его в отношении конкретного свойства — весьма специфическое и хрупкое соответствие. Поскольку мне приходилось при переводе более вольно обращаться с английским, чем ему с французским, мои произведения совсем не похожи на произведения Перека в смысле отступления от лингвистической нормы.

Перевод никогда не совпадает с оригиналом, и нельзя ожидать, что он будет похож на оригинал во всех отношениях. Для сохранения сходства приходится выбирать лишь несколько ключевых характеристик. Что является ключевым, зависит от традиций принимающей культуры, от сферы применения текста, а то и от каприза заказчика перевода. Но любое высказывание столь многомерно и многогранно, что у переводчика всегда есть место для маневра. Иначе говоря, какие бы ограничения — социальные, практические, лингвистические или общие — ни налагались на перевод, у переводчика всегда остается некоторая степень свободы.