Юрий Афонькин

Не страшно, – сказала она. – Пока жив друг – ничто не страшно.

Странное чувство охватывает меня: теперь, когда я один и рядом нет моих товарищей, мне начинает казаться, что все вокруг тихо заколебалось и утрачивает реальность. Все, что только сейчас было прочно и незыблемо, вдруг преображается и предстает передо мной в таком поражающе новом и непривычном виде, что я не знаю, не грезится ли мне все это. На самом ли деле я здесь?

Так, глядя в пустоту, я могу сидеть часами. Прежде этого не было. Я всегда знал, что мне нужно делать.

Смутно ощущаем мы, как что-то теплое, скользкое хочет обвить нас, опутать наши движения, приклеить к чему-то. Это не только директор и не только школа — и то и другое лишь звенья одной и той же цепи, — это весь здешний нечистоплотный, вязкий мир громких слов и прогнивших понятий, в которые мы верили, когда шли воевать. А теперь мы чувствуем всю фальшь, всю половинчатость, все спесивое ничтожество и беспомощное самодовольство этого мира, чувствуем с такой силой, что гнев наш переходит в презрение.

А мы попались в сети их фраз и вместо того, чтобы бороться против них, боролись за них.

Ах, любовь — факел, летящий в бездну и только в это мгновение озаряющий всю глубину ее!

кто лишен возможности стрелять, тому на многое рассчитывать не приходится

Ныне же я знаю: расти тоже значит прощаться. И расти нередко значит — покидать.