Хаски и его Учитель Белый Кот, ТОМ III

Бля, меня сейчас стошнит.

Он готов быть рядом с ним, охранять его и составлять ему компанию день за днем, ожидая, пока он проснется. Точно так же, как в прошлой жизни Мо Жань заключил контракт с мертвым телом Чу Ваньнина, в этой все перевернулось с ног на голову, и Чу Ваньнин сделал то же, что и Тасянь-Цзюнь.

— Ты сможешь уйти только в тот день, когда я покину этот мир.

Когда-то, стоя на берегу пруда в Павильоне Алого Лотоса, одетый с ног до головы в черные одежды Мо Жань сказал это уснувшему вечным сном Чу Ваньнину:

— Только вместе со мной.

Теперь в ущелье горы Наньпин одетый с ног до головы в белые одежды Чу Ваньнин, в конце концов, повторил за императором те его слова. Протянув руку, он погладил бескровное лицо Мо Жаня:

— Только вместе со мной.

Сияя золотом духовная сила от его руки перетекла в мертвое тело. С этих пор, даже если лазурные небеса утонут в желтой реке загробного мира, пока в этом мире есть Чу Ваньнин, мертвое тело Мо Вэйюя останется нетленным. Пройдут годы, и только лишь когда Чу Ваньнин умрет и его духовная сила полностью исчезнет, они вместе покинут этот бренный мир.

Только тогда он сможет стать пеплом, рассыпаться на былинки, мелкие и белые, как протертая рисовая мука, упасть в глину и, смешавшись с пылью, превратиться в мирскую грязь.

Он уйдет вместе с ним

ту.

Стоит ли удивляться, что как грибы после дождя в народе стали появляться все новые домыслы. Говорили, что Мо Жань получил свое высокое звание через постель, что Чу Ваньнин и Сюэ Мэн состояли в тайной порочной связи, а в отношениях между Чу Ваньнином и Ши Мэем тоже все не так чисто. Вот так чистый и непорочный почтенный Бессмертный Бэйдоу за считанные дни превратился в развратного старика, домогающегося до молодых красивых юношей.

Не зря веками люди говорят: «множество ртов и металл расплавят, а потоки клеветы разъедают даже кости», — и это далеко не пустые слова.

Его сердце билось все медленнее, все прерывистее.

Вдруг за окном под тяжестью выпавшего снега надломилась ветка дикой сливы и со звонким треском упала на землю.

После этого звука Чу Ваньнин больше не слышал биение сердца в своих ушах.

Он ждал мгновение, он ждал несколько секунд, он ждал минуту, он ждал долго.

Но больше не было ни звука.

Не было ни звука… не было ничего…

Это была жуткая, леденящая кровь тишина.

Это была та пугающая тишина, которая лишает надежды и ввергает в отчаяние на всю оставшуюся жизнь.

Конец.

Остановилось.

Исчерпав себя до конца.

В комнате стало тихо, ужасно тихо. Мертвая тишина.

После этого прошло уже много времени. Чу Ваньнин тоже не двигался. Он по-прежнему лежал на узкой плетеной кушетке в объятьях Мо Жаня. Он не встал с кровати, не поднял головы и больше не пытался заговорить.

Его маленький ученик, его старший брат Мо, его император Тасянь-Цзюнь хотел, чтобы он спал спокойно.

Сказал, что будет всю жизнь держать для него зонт, всю жизнь будет рассказывать ему истории и будет любить его до конца жизни.

Мо Жань сказал, снаружи холодно и снегопад.

Я согрею тебя.

Чу Ваньнин свернулся калачиком в его объятьях, на еще не остывшей груди и замер.

Завтра они отправятся в путь, чтобы вернуться домой.

Им обоим нужно хорошо отдохнуть.

Чу Ваньнин протянул руку и обнял Мо Жаня за талию.

Во мраке ночи он сказал ему:

— Хорошо, я послушаюсь тебя и буду спать… Но завтра, когда я позову тебя, ты должен не забыть проснуться.

Он прижался к груди, которая больше не вздымалась, и его горячие слезы промочили ворот нательной рубашки Мо Жаня.

— Не валяйся долго в постели.

Спокойной ночи, Мо Жань.

Это очень длинная ночь, но я буду рядом с тобой. Пусть тебе снятся хорошие сны, в которых будет огонь и свет фонаря.

А еще дом.

Труп давно остыл, и щека под его губами была совсем холодной, без капли живого тепла.

Чу Ваньнин не зарыдал.

Он поднялся, накрыл Мо Жаня одеялом, а после пошел на двор собирать хворост, чтобы разжечь огонь и добросовестно, самым лучшим образом приготовить рисовую кашу.

Над кипящей водой поднимался пар, на огне булькала и пузырилась жидкая рисовая каша. Сняв накипь шумовкой, Чу Ваньнин добавил немного соли и снова закрыл котелок деревянной крышкой.

Если человек уже переродился один раз, его не возродить снова даже с помощью запретной техники Возрождения.

Чу Ваньнин безучастно замер у плиты, когда его сознание на мгновение прояснилось, и этот момент ясности чуть не убил его. Он поспешил подавить дрожь и трясущимися кончиками пальцев снял крышку…

Когда каша сварится, всегда найдется кто-то, кто ее съест.

Теперь, когда у него были раздробленные воспоминания Мо Жаня, он знал, что в детстве тот был настолько беден, что никогда не ел досыта и всего одна полученная от кого-то горячая лепешка могла сделать его счастливым на весь день.

Мо Жань никогда не стал бы разбрасываться едой, так что рано или поздно он должен очнуться.

После того, как каша была готова, Чу Ваньнин пошел во двор, чтобы убрать выпавший снег, затем отломил новую ветку зимоцвета и, подрезав, поставил в маленькую глиняную бутылку с водой.

Сильное благоухание цветов, казалось, распространилось на всю округу, так что Мо Жань, идя по дороге в загробный мир, еще сможет почувствовать этот аромат из человеческого мира.

Нет. Его сознание снова спуталось.

Куда идет, по какой дороге, какой еще аромат человеческого мира… Ведь очевидно же, что Мо Жань в более-менее хорошем состоянии, лежит здесь, точно так же как вчера и позавчера, и несколько дней назад. Может, только лицо его выглядит еще больше исхудавшим и бледным.

Он все еще может проснуться.

За две жизни, все равно в обиде или ненависти, в любви или жалости, с тех пор как они встретились, Мо Вэйюй никогда не пытался по своей воле покинуть его. Поэтому капля за каплей Мо Жань просочился в его жизнь, став его ветром, его временем, родниковой водой, что струится сквозь его пальцы, и светом, запутавшимся в рассыпавшихся по плечам длинных волосах.

Он стал его днем и ночью, его зарей и закатом, всей его жизнью в этом суетном мире.

На всю жизнь я человек императора Тасянь-Цзюня, и также на всю жизнь я человек образцового наставника Мо.

Слишком обжигающе горячо.

Мо Жань лишь почувствовал, что в его объятьях вновь вспыхнул и засиял тот последний огонь, что он потерял в прошлой жизни. Перед глазами взорвался прекраснейший фейерверк, и в тот же миг вся боль, все горести и печали оставили его и ушли куда-то очень далеко.

— Две моих жизни принадлежат только тебе. Без сожалений.

Мо Жань поспешил закрыть глаза, так как в них было слишком уж много влаги.

Справившись с собой, он поцеловал губы Чу Ваньнина и выдохнул:

— Учитель… спасибо тебе.

За окном снегопад становился все сильнее и гуще, а ночь все темнее и беспросветнее.

Обнявшись, они лежали в объятиях друг друга, думая, что это и есть конец их жизни.

Мо Жань чувствовал, что отворот его одежды промок от слез, но промолчал. С раннего детства он питал большие надежды и верил, что под конец его жизни ему суждено много радости, так что в такой момент он просто обязан быть очень счастливым.

Заключив Чу Ваньнина в объятия, он сказал:

— Засыпай Ваньнин. Спи, я буду обнимать тебя. Ты боишься холода, я тебя согрею. Просто подожди немного, и когда мне станет лучше, мы вместе вернемся на Пик Сышэн. Я хочу повиниться перед дядей и тетей, и хочу опять ссориться и пререкаться с Сюэ Мэном… у нас с тобой еще так много дел…

Мо Жань нежно гладил Чу Ваньнина по голове. Голос его был очень мягким и тихим. В горле клокотала кровь со сладким привкусом сырого мяса, а дыхание становилось все медленнее и тяжелее. Но он все еще улыбался и выражение его лица было очень спокойным и умиротворенным:

— Учитель, я буду держать над тобой зонт до конца жизни.

У лежащего в его объятьях Чу Ваньнина от слез сдавило горло, так что он не смог издать ни единого звука.

— Маленький братец Ся, — нежно поддразнил его Мо Жань. Ведь было очевидно, что ему трудно даже говорить, а он все еще пытался его дразнить. — Твой старший брат… расскажет тебе историю… отныне каждый вечер ты будешь слушать мои истории… если ты не гнушаешься грубого языка своего старшего братца, который умеет рассказывать только про коров, что едят траву…

Под конец Мо Жань поднял взгляд и посмотрел на искрящееся снежное покрывало за окном.

Небо и земля стали одним бескрайним девственно белым полотном.

— Ваньнин, — он обнял так сильно, что его учащенное сердцебиение эхом отозвалось в ушах Чу Ваньнина, и тихо сказал, — я всегда любил тебя

Учитель, я очнулся.

Это была безветренная снежная ночь на исходе такой долгой утомительной жизни.

В какой-то момент Чу Ваньнин хотел сказать: «Прости меня за то, что допустил, чтобы с тобой обошлись несправедливо, и позволил слишком многое взвалить на свои плечи».

А еще он хотел сказать: «В прошлой жизни, прежде чем я покинул тебя, я так и не смог сказать тебе всю правду. Это я подвел тебя».

И еще: «В тот год в Павильоне Алого Лотоса, спасибо тебе за желание защитить меня».

Он даже думал о том, чтобы отбросить достоинство, забыв об учительском авторитете, вцепиться в это пока еще теплое тело и, рыдая на груди Мо Жаня, молить: «Прошу, не уходи, умоляю, не оставляй меня».

Но горло сдавило, и в сердце разлилась едкая горечь.

В конце концов, Чу Ваньнин лишь смиренно склонил голову и поцеловал рану на сердце Мо Жаня. Густые тени ресниц скрыли его глаза, когда он хрипло сказал:

— Мо Жань, неважно, что было в прошлом и что будет в будущем, отныне и впредь я всегда буду с тобой

Он переплел все десять пальцев с пальцами Чу Ваньнина и, прислонившись лбом к его лбу, продолжил:

— С самого начала в моем сердце было очень много ненависти и злости, но в детстве я не мог выплеснуть эти чувства. Истребление Духовной школы Жуфэн… я ведь уже тогда думал об этом. Стать первым и единственным императором всего мира — и об этом я тоже мечтал. Смешно сказать, но когда мне было лет пять или шесть, спрятавшись в заброшенном доме, я представлял, как однажды смогу повелевать ветром и дождем и чудесным образом создать собственное войско из мешка фасоли. Все это были мои собственные мысли, никто мне их не навязывал, — пытаясь успокоить Чу Ваньнина, он нежно обхватил руками его лицо, — так что, если бы эта ядовитая тварь оказалась в тебе, Учитель, возможно, ты бы не стал таким чудовищем и тираном, как я. Скорее всего, тобой не могли бы воспользоваться, как мной, и Цитадель Тяньинь не смогла бы обвинить тебя в том, что ты не совершал, — он фыркнул и утешающе потерся лбом о лоб Чу Ваньнина. — Ты не мог меня заменить, поэтому не думай об этом больше. Давай вернемся в дом и ляжем спать.

Кровать была очень узкой, так что Мо Жань заключил его в объятия.

То, что должно было случиться, неотвратимо приближалось и избежать этого было невозможно.

Сознание Мо Жаня опять начало мутнеть и рассеиваться, колющая боль в сердце мучила его сильнее, чем когда-либо прежде. Подобно последнему отраженному лучу солнца, улучшение его состояния не могло длиться долго. Когда умирала его мать, он точно так же интуитивно понимал, что ее время уже на исходе.

Мо Жань спрятал глаза за густыми ресницами. Дрова в печи уже прогорели, и лишь тусклый отблеск от углей отражался на его молодом и красивом лице, которое в этот момент выглядело каким-то особенно нежным и ласковым.

Этот глупый человек, вероятно, заметил страдание во взгляде Чу Ваньнина, поэтому, сдерживая собственную боль, с улыбкой пошутил:

— Ну как, очень красивый?

Чу Ваньнин растерялся:

— Что?

— Шрам, — ответил Мо Жань, — ничто не украшает настоящего мужчину так, как несколько шрамов.

Чу Ваньнин какое-то время молчал, а потом поднял руку и шлепнул его по щеке. Шлепок получился очень легким, больше похожим на ласковое поглаживание.

Через пару мгновений, больше не в силах сдерживаться, Чу Ваньнин уткнулся лицом в теплую грудь Мо Жаня. Хотя он не издавал ни звука, плечи его едва заметно дрожали.

Ему было все ясно

Мо Жань застыл в растерянности, а затем крепко обнял его и поцеловал в висок.

— Такой уродливый, да? — после обрушившегося на него испытания, он стал еще более заботливым и нежным, чем раньше. Желая утешить Чу Ваньнина, он тихо вздохнул. — Настолько уродливый, что даже Ваньнин плачет?

Пока он называл его «Учитель», было еще терпимо, но стоило ему сказать «Ваньнин», и две жизни тут же поменялись местами.

Чу Ваньнин лежал на кровати, обнимая это пылающее жаром красивое мужское тело. Он всегда с отвращением отвергал и стыдился выказывать сильные чувства, что были у него на сердце, но в данный момент весь его стыд и былое напряжение казались такими нелепыми и до смешного абсурдными.

Поэтому на узкой кушетке под толстым одеялом, где двое тесно переплелись телами, в пустой лачуге, среди этой бесконечно долгой снежной ночи… Чу Ваньнин шепотом сказал:

— Как это может быть уродливым? Неважно, есть у тебя шрамы или нет, ты все равно красивый.

Мо Жань замер.

Никогда прежде он не слышал, чтобы Чу Ваньнин так прямо говорил о своих чувствах.

Даже в тот день, когда сидя на мече они открылись друг другу, это не было так откровенно.

Последние отблески пламени догорающего очага освещали комнату. Такие мирные и ласковые. Запоздалые безмятежность и нежность.

— В прошлой и этой жизни я всегда любил тебя, всегда хотел быть с тобой, и в будущем тоже желаю лишь этого.

Мо Жань слушал, как лежащий в его объятиях Чу Ваньнин слово за словом произносит это признание, и пусть он не видел его лица, однако мог мысленно представить, как оно выглядит сейчас. Наверное уголки его глаз покраснели, и даже кончики ушей стали алыми от смущения.

— Раньше, зная, что ты околдован, я боялся выдать себя, поэтому не мог показать свои чувства, а мог лишь ненавидеть тебя… теперь наконец-то я смогу возместить тебе все сполна, — щеки Чу Ваньнина горели, уголки глаз были влажными от волнения. — Я люблю тебя, я хочу жениться на тебе и навечно сплести наши волосы, ради тебя я готов разрезать свою душу на части, я сам желаю покориться тебе.

Когда Мо Жань услышал, что он сам хочет покориться ему, все тело его затрепетало, а сердце словно обожгло бушующим пламенем.

В этот момент он был так растроган и так опечален, так мучительно страдал и так глубоко любил.

Дрожащим от волнения голосом он произнес:

— Учитель…

Подняв руку, Чу Ваньнин остановил его:

— Просто выслушай меня до конца