Хаски и его Учитель Белый Кот, ТОМ III

Бля, меня сейчас стошнит.

Мне больно… правда так больно… Учитель, я ведь за все расплатился? Теперь ведь я уже чист…

Все становилось все более размытым и туманным.

— Учитель.

В конце концов, это дитя, этот юноша, этот демон, этот тиран, этот маленький ученик, задыхаясь, забормотал, и звук его голоса был подобен тающей облачной дымке:

— Так темно, мне страшно… я хочу вернуться домой…

Услышав его, Чу Ваньнин не мог больше сдерживаться и разрыдался в голос.

«Мо Жань, Мо Жань, почему ты такой глупый?

Какое еще расплатиться, какая еще чистота…

Это я у тебя в долгу.

Никто не знает правды, и даже твои собственные воспоминания об этом стерты, но я, наконец-то, знаю…

Я наконец-то знаю, что хотя ты был моим учеником всего несколько месяцев, однако две своих жизни провел, защищая меня…

Взвалив на свои плечи всю дурную славу, обвинения и вину, заблуждения и клевету, ты был вынужден превратиться в кровожадного безумца, лишенного разума, грязного и порочного.

Если бы не ты, то человеком, стоящим сегодня на коленях на этом помосте, был бы именно я. Тем человеком, у которого вырвали сердце… тоже был бы я.

Именно Тасянь-Цзюнь отдал свою душу, чтобы защитить от мрака чистое сияние звезды Юйхэна.

И с тех пор сам навечно погрузился во тьму.

А я остался на свету.

Все это ошибка, все неправильно»

Поддерживая Мо Жаня, Чу Ваньнин мягко прошептал ему:

— Не бойся, я не откажусь от тебя.

— Учитель…

— Я всегда буду рядом с тобой. В жизни и в смерти я заберу тебя домой.

Действие исцеляющего заклинания подходило к концу, поэтому сердце Мо Жаня болело все сильней, а сознание все больше затуманивалось, однако, когда он услышал эти слова, он был потрясен до глубины души. Его губы задрожали, из глаз покатились слезы, но он все равно улыбался.

— Ты так хорошо относишься ко мне. Моя корзинка, наконец, полна… Я так счастлив, — он ненадолго замолчал. Теперь с каждым сказанным словом его голос угасал, становясь все тише. — Учитель, я очень устал… мне холодно…

Едва заметно дрожа, Чу Ваньнин поддерживал Мо Жаня, непрерывно вливая в него духовную энергию, но все было бесполезно.

Совсем как в прошлой жизни, когда на горе Куньлунь, пытаясь спасти ему жизнь, Тасянь-Цзюнь своей духовной силой какое-то время удерживал его на пороге смерти.

Бесполезно.

Чу Ваньнин был очень напуган, глаза феникса покраснели от слез, которые непрерывным потоком беззвучно катились по его лицу. Наклонившись, он нежно погладил волосы и щеку Мо Жаня и, поцеловав его холодный и влажный висок, хрипло сказал:

— Не засыпай, скажи мне, какая корзинка?

На лицах окружающих их людей отражались настороженность, презрение, брезгливость, тревога, ненависть и отвращение.

Но что с того.

Ничто из этого больше не имело значения.

Репутация, достоинство, жизнь.

Две жизни он видел, как Мо Жань опускается в эту бездонную пропасть, но оказался совершенно беспомощен. Сейчас он чувствовал лишь невыносимую сердечную боль. Это он потерпел поражение.

Это он опоздал.

Мо Жань слабел на глазах, сознание постепенно покидало его. Потеряв слишком много крови, его тело становилось все холоднее:

— У меня есть только одна маленькая корзинка… — еле слышно пробормотал он, — маленькая дырявая корзинка… она пустая… я так давно пытаюсь ей зачерпнуть…

Подсознательно он пытался свернуться калачиком. Мертвенно-бледные губы едва заметно шевельнулись, послышался всхлип.

— Учитель… сердце болит… обними меня, прошу тебя.

Сердце Чу Ваньнина скрутило мучительной болью, но все, что он мог, это снова и снова повторять:

— Я держу тебя, боль уйдет, уже не больно.

Но Мо Жань не слышал, его угасающее сознание окончательно спуталось.

Все смешалось и превратилось в хаос из образов

— Не уходи, Мо Жань… — сложив руки над его раной, он безостановочно вливал в него свою духовную силу. Залитый кровью с головы до ног Чу Ваньнин охранял Мо Жаня, еще более окровавленного, похожего сейчас на подстреленного зверя, с которого охотник заживо снял шкуру до того, как он испустил последний вздох.

В последних лучах заходящего солнца кровь смешивалась с кровью, а плоть с плотью.

— Ты не должен уходить, это не твоя вина… это никогда не было твоей виной…

Мо Жань, Мо Жань. Мо — это и правда мрак, а Жань — это свет. Ты всю жизнь искал свет, однако в итоге не смог избежать непроглядной ночи.

Чу Ваньнин наконец набрался смелости, чтобы посмотреть на лицо Мо Жаня, но хватило одного взгляда, чтобы он оказался почти полностью сломлен и раздавлен увиденным.

Это уже не было лицом живого человека, скорее его призрачной тенью. Ужасающе бледное, все в крови, на лбу и между бровей подсохшие ссадины и кровоподтеки… следы от камней, которые бросали в него прохожие.

Не в силах сдержаться, Чу Ваньнин припал к лежащему перед ним телу умирающего Мо Жаня и разрыдался. Его сердце сжалось от боли, душа страдала от невыносимой душевной муки. Неужели это тот самый сияющий улыбкой цветущий юноша, что под сенью Пагоды Тунтянь вцепился в его руку со словами «господин бессмертный, позаботься обо мне»?

Почему… весь в крови… почему… в нем больше нет жизни и на его лице не осталось и следа той лучезарной улыбки.

Совершенно неузнаваемый… его теперь совсем не узнать.

Так в чем же все-таки ошибся Мо Вэйюй? Почему вся его жизнь, в конце концов, превратилась в череду страдании и невзгод?

Может, из-за того, что у него не было ни родных, ни дома, ни поддержки близких людей и даже судьба решила сыграть с ним самую злую шутку. Улыбка, которой он так старательно пытался заполнить все трещины своей неприкаянной жизни, в итоге по-прежнему воспринималась миром как отвратительная маска демона.

Знал ли кто-то, что пыльные и прогнившие ступени под их ногами, когда-то серебрились в лунном свете и благоухали ароматом весенних цветов.

Отчаянно дрожа, Мо Жань из последних сил поднял голову, пытаясь посмотреть вверх…

И увидел как его бог верхом на драконе стремительно спускается с небес.

Все хотят жить. Я никогда не думала винить тебя за то, что ты хочешь жить.

— …

— Пей, — продолжала она. — Сюэ Мэн не смог прийти, его не пустили родители, но я останусь здесь и буду держать зонт для тебя. Когда-то ты пошел против всех, чтобы помочь мне и А-Сы, так что сейчас, пусть даже весь мир отвернулся от тебя, я тоже буду помогать тебе, — выражение ее лица было бесстрастным, но очень решительным и твердым. — Я останусь здесь.

«Официальная история аккуратна и педантична, и все герои в ней подлежат строгому учету.

Но я просто хочу быть с тобой, даже если это место в биографии тирана или строчка в списке самых гнилых нечестивцев и отъявленных злодеев этого мира.

Я не хочу, чтобы, упоминая нас, грядущие поколения почитали меня как бога, а тебя называли демоном. Я не хочу, чтобы в книге для будущих поколений написали, что мы с тобой отвернулись друг от друга, и учитель с учеником стали врагами.

Если я не могу снять с тебя несправедливое обвинение…

Мо Жань, Мо Вэйюй, Тасянь-Цзюнь…

Я хочу вместе с тобой быть проклятым в веках.

В Аду слишком холодно.

Мо Жань, я последую за тобой в могилу».

Цитадель Тяньинь была мерилом справедливости мира совершенствования… Если такой нерушимый утес возвышается над миром на протяжении тысячелетий, мало кто задумается, почему именно этот орден определяет, что такое справедливость, и возможно ли, что он тоже может ошибиться. Учитывая такой непререкаемый авторитет и влияние, даже если кто-то и посмеет подать голос против, его будет очень легко подавить.

Мо Вэйюй — преступник. И раз уж он считается преступником, любой может оскорблять его и издеваться над ним. Потому что преступника принято бить и бранить. Плевок в его сторону — уже благое дело, ударить его кулаком — это вовсе не насилие и не вымещение на беззащитном человеке собственной злобы, не бездумное следование за толпой, не выражение собственной зависти и уж тем более не наслаждение собственной безграничной властью над тигром, что, спустившись в долину, утратил свободу и былое величие.

Чу Ваньнин — дух священного дерева, от рождения наделенный чистейшим духовным началом и непревзойденным талантом. Мо Жань искренне надеялся, что после всего этого Чу Ваньнин сможет продолжить свой духовный путь, чтобы в итоге вознестись на Небеса. Если он сможет стать небожителем, ему не придется вновь входить в круг перерождений и страдать от горечи бытия и мук любви.

Его наставник такой хороший и чистый сердцем человек.

Он хотел защитить его…

Поэтому никак нельзя допустить, чтобы эта толпа почувствовала, что у них есть некая особая близость.

Никак нельзя допустить, чтобы эти люди узнали, что Чу Ваньнин был запятнан, что Тасянь-Цзюнь испачкал его тело грехом сладострастия.

Он хотел защитить его.

Защитить его…

Все нутро горело огнем, казалось, еще немного и сердце разорвется от ужасной боли. Он смутно слышал холодный голос Му Яньли, которая повторила свой вопрос:

— Что значит «оскорбил наставника и опорочил память предков»?

Он не скажет, не скажет.

Кончики его пальцев стерлись в кровь о грубый гравий площадки для допросов, уткнувшийся в камень лоб побагровел. Сгорбившись в три погибели, он тяжело дышал, словно выброшенная на речную отмель рыба…

Он не скажет.

Сопротивляться Воде Оправдания все равно, что противиться допросу Тяньвэнь: если стиснуть зубы и стоять на смерть, в конце концов, все-таки можно выстоять.

На глазах враждебно взирающей на него толпы он выл словно загнанный зверь, из последних сил сопротивляясь допросу Цитадели Тяньинь. Эта пытка в сотни, а то и тысячи раз страшнее, чем допрос Тяньвэнь, была слишком мучительной и совершенно невыносимой для обычного человека.

Ему казалось, что невидимая рука сжимает, тянет и скручивает его кишки и внутренности, в огромные язвы на его плоти засыпают соль, сверло пронзает его кости.

Звук голоса Му Яньли, казалось, долетал до него, миновав горы и океаны:

— Упомянутое ранее «оскорбил наставника и опорочил память предков», в конце концов, что же это?!

Он не ответил. Прокусил язык и губы, так что кровь заполнила его рот, но не проронил ни слезинки.

Семь дней в собачьей клетке.

Он не плакал.

Его слезы лишь повод для насмешек зрителей.

Никто не сжалится над ним, да ему и не нужна жалость этих людей.

Пусть ему нестерпимо больно, пусть эта боль разрывает его внутренности, он выдержит это.

вдаль.

Туда, где возвышались высокие трибуны, на каждой из которых порознь сидели приглашенные гости из разных духовных школ.

Изумрудная — Усадьба Битань, красная — Дворец Хохуан, желтая — Храм Убэй… а потом его сердце сжалось… так странно, что он все еще мог чувствовать боль.

Он увидел так хорошо знакомый серебристо-синий цвет. Самая тихая и самая многочисленная духовная школа занимала именно эту зрительскую трибуну. Пик Сышэн