Новому человеку — новая смерть? Похоронная культура раннего СССР

Современные исследования смерти и умирания, равно как и наш личный опыт, говорят нам о том, что каждый здоровый индивид стремится адаптироваться к факту конечности собственной жизни. Для описания этой адаптации социальный психиатр Роберт Джей Лифтон предлагает использовать концепт символического бессмертия (symbolic immortality). По

аждая перемена статуса человека при движении из группы в группу предполагает серьезную перемену в отношении общества к нему — перемену, которая происходит постепенно и требует времени, простого факта физической смерти недостаточно, чтобы смерть была сполна осознана: образ умершего всё еще остается частью существующего миропорядка и отделяется от него мало-помалу в ходе целой серии разлук. Мы не в состоянии сразу признать того, кто умер, мертвым: слишком сильно он слился с нами и слишком много мы вложили в него самих себя, да и жизнь в коллективе формирует связи, которые в один день не оборвешь»

Несомненно, вытеснение похоронных практик из публичного пространства не уникальная черта только российского общества. Филипп Арьес полагал, что вытеснение смерти, или «перевернутая» смерть, является важнейшей чертой современности, которая «изгоняет смерть, если только речь не идет о выдающихся деятелях государства. Ничто не оповещает в городе прохожих о том, что что-то произошло. <…> Смерть больше не вносит в ритм жизни общества паузу. Человек исчезает мгновенно. В городах всё отныне происходит так, словно никто больше не умирает»3.

Сегодня сложно представить себе, что 100 лет назад семейные обряды (крестины, свадьбы, похороны) занимали в обществе совсем иное, гораздо более важное место. Как видно из истории «поповской стачки», в российском обществе начала XX века эти ритуалы не находились в приватной сфере, как сейчас, а были в гораздо большей степени публичным социальным действием. Похоронный ритуал, которому посвящена эта книга, не только предполагал участие большого круга лиц помимо родственников покойного, но и становился общественным событием', его наблюдали, обсуждали, описывали в дневниках и письмах десятки людей, никак не связанных с умершим. Люди легко «считывали» социальный контекст происходящего — кем был покойный, каковы были его общественное и материальное положение, отношения с родственниками и даже политические взгляды. Похоронный ритуал, таким образом, был не только приватным религиозным обрядом, но и социальным актом.

Советский проект в основе своей был глубоко модернистским и как следствие — урбанным. Преимущественно городская рабочая среда была основной аудиторией РСДРП(б) еще до 1917 года. Невзирая на риторику о «смычке города и деревни», большевики, придя к власти, не сильно изменили это положение. Всё городское и новое в советском дискурсе было прогрессивным, в то время как деревенское, традиционное было отсталым, полным дефектов и пережитков. К области пережитков относилась и вся похоронная культура, в том числе кладбища, как часть прошлого мира с его кривыми улицами, сточными канавами и лаптями. Борьба с пережитками27 традиционной культуры была важнейшей частью работы по созданию нового человека и общества.

Подчеркнуто атеистическое мировоззрение сторонников большевизма предполагало принципиально новое понимание факта конечности человеческой природы. Старые категории, базирующиеся на христианском представлении о бессмертии души, последующем воскресении из мертвых, были неприемлемы для нового режима, что вызывало необходимость переосмысления всего комплекса представлений о человеческом бытии, пусть даже новые идеи разделяло и меньшинство населения.

Проводя постоянно эту работу, мертвые создают нашу цивилизацию1

Возможно, именно в стерильной чистоте кремационного праха кроются причины того амбивалентного отношения к кремации, которое позволяло применять ее для утилизации тел как национальных лидеров, так и врагов народа. Стерильный, не содержащий примесей, запаянный в металлический капсюль и замурованный в Кремлевскую стену прах виднейших большевиков, не опорочивших себя связями с той или иной оппозицией, демонстрировал стерильный большевизм и создавал вокруг себя идеальное сакральное пространство, которое ничем не могло быть скомпрометировано.

Основополагающие идеи кремационного движения оказываются на удивление сходными с идеями партии большевиков. Возможно, именно через призму сложного и многогранного — одновременно модерного и архаичного — концепта чистоты и постоянного очищения стоит рассматривать практику сожжения тел расстрелянных «врагов народа» в Донском крематории. Если для признанных лидеров (как политических, так и культурных) нового государства, таких как Киров или Маяковский, кремация становилась технологией чистоты, призванной не допустить загрязнения приметами смерти (гниением, распадом, потерей формы) правильного настоящего и правильного будущего, с которыми ассоциировалась деятельность этих людей, то при сжигании тел расстрелянных речь могла идти скорее об окончательном уничтожении их «нечистоты» и вместе с тем той символической угрозы, которую они несли.

точки зрения М. Дуглас, важнейшей функцией «чистого» и «нечистого» в культуре является выстраивание и поддержание социальных структур; те или иные ограничения, которые накладывает на нас представление о «нечистоте» как о том, что находится «не на месте», направлены в первую очередь на поддержание устойчивости социальной системы717. Для большевизма как политического течения и как государственной практики идея чистоты имела исключительно важное значение718. Партийные чистки, проводившиеся на разных уровнях регулярно начиная с 1921 года и до конца 1930-х годов, постепенно становятся едва ли не основным большевистским ритуалом, рекурсивной практикой, которая находит свой закономерный итог в партийных чистках 1937 года, более известных как Большой террор.