Одна тень на двоих

Кто сказал, что семья – это такое место, где все друг друга любят, жалеют, утешают и принимают такими, как есть? Семья – это худшее из испытаний, потому что получить по физиономии от чужих вовсе не так ужасно, как от близких. Чужие далеко, а близкие – рядом и точно знают, как ударить больнее, и занимают самые выгодные наблюдательные посты, чтобы выискать слабое место в обороне близкого и прорвать ее неожиданным стремительным ударом, после которого поверженному остается только хватать ртом воздух,

Выходит, он вовсе не собирался приглашать ее на свидание?!

Снег шел, а он все вспоминал, нервничал и уговаривал себя не нервничать, потому что его мозг понимал, что бежать некуда, но в душе была тревога.
Так было до тех пор, пока однажды Данилов не получил длинный белый конверт.
Конверт принесли вместе с почтой. Почта называлась утренней, но почему-то ее приносили Данилову в середине дня. В конверте оказалась четвертушка бумаги с одним-единственным предложением: «Убийца должен быть наказан, пощады не будет».
Данилов прочитал, сморщился, скатал из четвертушки плотный шарик и метнул его в корзину. Шарик пролетел мимо и неслышно приземлился на ковер.

– Ты меня не обидел. Кстати, ты

Можно жить дальше так, как он жил до этого, но от одной мысли о том, что он будет жить, как жил, Данилова тянуло немедленно удавиться.

Кто сказал, что семья – это такое место, где все друг друга любят, жалеют, утешают и принимают такими, как есть? Семья – это худшее из испытаний, потому что получить по физиономии от чужих вовсе не так ужасно, как от близких. Чужие далеко, а близкие – рядом и точно знают, как ударить больнее, и занимают самые выгодные наблюдательные посты, чтобы выискать слабое место в обороне близкого и прорвать ее неожиданным стремительным ударом, после которого поверженному остается только хватать ртом воздух, таращить бессмысленные глаза и до трех часов ночи придумывать «достойные ответы».

Должны были сегодня прийти

– Тачку поймаешь, – сказал Олег Тарасов и, перегнувшись через сиденье, распахнул пассажирскую дверь, – садись, Данилов, не ломайся.

Приезжай вечером, – предложил Данилов, с тоской глядя на распахнутую дверь и понимая, что деваться ему некуда. От Тарасова, как и от Веника, отвязаться было невозможно.
– Куда я еще вечером поеду!.. – возразил Тарасов. – Садись, не ломайся, что ты как красна девица, Данилов!
Андрей

вышел и притворил за собой высокую дверь.
– Уезжаете? – благожелательно спросил «придверный» юноша. Данилов кивнул.
Где Марта?
Он вытащил из кармана мобильный телефон и нажал кнопку.
Гардеробный юноша выглянул и посмотрел вопросительно. Данилов отрицательно покачал головой – он был без пальто.
– Ты где? – спросил он, когда телефон ответил голосом Марты.
– Я на улице, жду тебя. Между прочим, метель.
– Садись в свою машину и езжай, – распорядился Данилов, – я уже выхожу.
Он сунул телефон в карман и вышел на улицу, в тихий и скудно освещенный Воротниковский переулок. Его машина стояла на той стороне, у аптеки, и он пожалел, что оставил дубленку в машине – сейчас она не помешала бы. Было ветрено и морозно.
Обходя наваленные снегоочистителем грязные сугробы, Данилов сошел с тротуара, и в этот момент машина, урчавшая далеко, почти у выезда на Садовое кольцо, сытым мотором, вдруг сорвалась с места, злобно взвизгнула колесами. Набирая скорость, она выпрыгнула на мокрый асфальт, темная, как «Летучий голландец», – ни фар, ни габаритных огней.
Марта из своей «Нивы» увидела ее только в самый последний момент, под жидким светом фонаря. Увидела и тоненько завизжала, закрывая ладонями уши, как будто это могло что-то изменить!
«Летучий голландец», тонна темного, смертоносного, разогнавшегося на асфальте железа, был в двух шагах от Данилова.
И он услышал его на секунду раньше, чем рассчитывал человек, вцепившийся в руль белыми от ненависти пальцами.
Эта секунда спасла Данилову жизнь.