Елена Мариничева

— С другой стороны тоже стреляют, — огрызается Валера.
— Стреляют, — соглашается Нина. — Только ведь вы об этом тоже не говорите. Будто вас это не касается. Хотя давно следовало определиться, с какой вы стороны. Привыкли всю жизнь прятаться. Привыкли, что вы ни при чём, что за вас всегда кто-то всё решит, что кто-то всё порешает. А вот не решит, не порешает. Не в этот раз. Потому что вы тоже всё видели и всё знали. Но молчали и не говорили. Судить вас за это, конечно, не будут, но и на благодарную память потомков можете не рассчитывать. Короче, — говорит Нина и решительно поднимается, — не тешьте себя иллюзиями, отвечать будут все. И хуже всего будет тем, кто отвечать не привык.

Дорога разбита настолько, что по ней ездят разве что из уважения к её прошлому

Странное время: никого невозможно удержать, ни за кого невозможно удержаться.

тут Паша понимает, что вокзал на самом деле переполнен народом, что они там сидят внутри, словно в церкви в осаждённом городе, думают, что там их не достанут, смотрят сквозь окна на мир, который безостановочно сужается.

водитель — в безразмерной кожанке, затасканной и пожмаканной, как будто он в ней спит, будто это собственная его кожа, похожий на старую игуану в зоопарке.

Не нравилось ему писать. Но однажды написал. Знаешь когда?
— Ну?
— На годовщину смерти мамы. Ну бабушки твоей. Написал, чтобы напомнить. Я его потом спрашиваю: чего ты не позвонил? А он говорит: боялся, что расплачусь. Представлять? Я думаю, он с нами из-за этого и не говорит: боится, что расплачется.

И чем сильнее он себя убеждает, тем отчётливее и уверенней понимает: ничего подобного, никто ничего не забудет, никто ничего не оставит в прошлом, и малой, что бы с ним дальше ни происходило, будет тащить за собой эти воспоминания, как сумки с камнями, и этот запах рваной кожи и солёных мужских слёз станет преследовать его до конца дней, и тень интерната будет стоять за его спиной, где бы он ни был, в каких бы солнечных местах он ни оказался.

Дорога разбита настолько, что по ней ездят разве что из уважения к её прошлому

Они стояли на выезде из города, возле пустой заправки, тёмной испуганной стаей: Паша и несколько женщин, что возвращались домой, на станцию, обвешанные сумками, как грехами

эту дорогу знает, как собственное тело: где нужно – почешет, где болит – надавит