Эммануэль Каррер

И дело тут не в нравственном благородстве и не в исторической памяти, ведь его, как и большинство русских, потерявших в войне двадцать миллионов жизней, мало заботят жертвы Холокоста – это надо признать – и он полностью согласился бы с Жан-Мари Ле Пеном, считающим эту трагедию «мелкой подробностью» Второй мировой войны.

Правда, был щекотливый момент, когда после смерти Сталина из лагерей выпустили зэков, а некоторых даже реабилитировали. Бюрократы, провокаторы и стукачи, по вине которых эти люди попали на нары, были уверены, что их жертвы никогда не выйдут на свободу. Но вот кое-кто вернулся, и, если еще раз вспомнить Ахматову, «две России взглянули друг другу в глаза: та, что сажала, и та, которую сажали»

А также представим публике того, кого он большую часть жизни считал капитаном Левитиным, – молодого поэта Иосифа Бродского, ленинградское чудо шестидесятых годов, помазанника Анны Ахматовой.
Ахматова – это вам не Мотрич. После ухода Цветаевой и Мандельштама все знатоки считают ее крупнейшим русским поэтом из живущих. Правда, есть еще Пастернак, но он богат, удостоен всяческих почестей, непристойно счастлив, и его последняя стычка с властями не выходит за рамки дозволенного, тогда как Ахматова, чьи стихи находятся под запретом с 1946 года, перебивается с хлеба на квас и живет в коммуналке, что добавляет к ее таланту ореол борца и мученика. Как она писала: «Я была тогда с моим народом там, где мой народ, к несчастью, был».
Эдуард в своей неприязни доходит до того, что представляет Бродского вечным паинькой, послушным мальчиком, цепляющимся за юбку своей покровительницы, но правда состоит в том, что по части приключений юность Бродского мало чем отличается от его собственной. Бродский тоже родился в семье офицера в невысоких чинах, рано бросил школу, работал фрезеровщиком на заводе, прозектором в морге, ездил с геологическими экспедициями по Якутии. С одним приятелем, таким же шалопаем, они по ехали в Самарканд, откуда попытались, угнав самолет, бежать в Афганистан. Он тоже лежал в психушке, где ему делали уколы серы, вызывающие ужасную боль, а также процедуру под ласковым названием укрутка , заключавшуюся в том, что больного, плотно завернутого в простыню, погружают в ледяную воду, потом вытаскивают и так оставляют сушиться. Когда ему исполнилось двадцать три года, судьба делает резкий поворот: Бродского арестовывают и судят по обвинению в тунеядстве. Процесс над «этим пигмеем еврейской национальности в вельветовых штанах, этим писакой, чьи, с позволения сказать, стихи граничат с порнографией» (так написано в обвинительном заключении) мог бы пройти незамеченным. Но одна журналистка, присутствовавшая в зале суда, застенографировала часть происходившего, расшифровки разошлись в самиздате и потрясли целое поколение такими, например, образчиками дискуссии: «Кто разрешил вам быть поэтом?» – спрашивает судья. Бродский, задумчиво: «Кто разрешил мне быть человеком? Возможно, Господь…» Ахматова прокомментировала происходящее так: «Какую биографию делают нашему рыжему! Как будто он специально кого-то нанял!»

Приговоренный к пяти годам поселения на севере, рыжий оказывается в маленькой деревушке недалеко от Архангельска, где занят тем, что разгребает лопатой навоз. Промерзшая ледяная земля, необъятный, белый, почти потусторонний пейзаж, грубоватая, но трогательная дружба деревенских жителей: этот новый опыт выливается в стихи, которые окольными путями попадают в Ленинград и становятся культовыми для диссидентствующей публики в СССР. В книжном магазине № 41 говорят только о Бродском, и Эдуарда, тоже пишущего стихи, это крайне раздражает. Его и так уже покоробила волна восхищения, поднявшаяся в стране два года тому назад, когда появился «Иван Денисович». Но Солженицын, по крайней мере, годится ему в отцы, а Бродский всего лишь на три года старше. На ринге они могли бы выступать в одной весовой категории, и еще неизвестно, кто бы одержал верх.
Юный бунтарь Лимонов очень рано усвоил привычку относиться к диссидентству, нарождавшемуся в шестидесятых годах, с насмешливой враждебностью, подчеркнуто ставя на одну доску Солженицына и Брежнева, Бродского и Косыгина: и те и другие – важные персоны, официальные лица, столпы, каждый не говорит, а вещает, но по свою сторону разделительной линии. Опусы первого секретаря «Малая Земля», «Возрождение» и «Целина» ничем не хуже «кирпичей», которые налудил диссидентствующий бородач, изображающий из себя пророка. То ли дело мы, хулиганы, продувные бестии, проворные и смышленые люмпены, прекрасно понимающие, что так называемое тоталитарное советское общество на самом деле представляет собой разваренную кашу, и если у тебя в голове не совсем пусто, то можно прекрасно устроиться и здесь.

Пусть кто-то и крутит, а я не стану», – парирует Эдуард и, не щадя друга, приводит ему цитату из автора, которого тот же ему и открыл и которого они обожали оба: «Ты помнишь, что говорил Кнут Гамсун? Что рабочих следовало бы расстрелять из пулемета всех до единого».
«Твой Гамсун был фашистом», – возражает в ответ Кадик.
Эдуард пожимает плечами: «Ну и что?»

В августе 1968-го, несколько месяцев спустя после памятного для меня обеда во французском посольстве, Советский Союз ввел войска в Чехословакию, потопив в крови Пражскую весну, и группе диссидентов, пожелавших выразить протест против этого вторжения, пришла в голову экстравагантная мысль выйти с манифестацией на Красную площадь. Их было восемь, и я хочу назвать здесь их всех поименно: Лариса Богораз, Павел Литвинов, Владимир Дремлюга, Татьяна Баева, Виктор Файнберг, Константин Бабицкий, Наталья Горбаневская, которая привезла в коляске своего ребенка, и Вадим Делоне. У последнего в руках был плакат с надписью «За нашу и вашу свободу». Манифестантов тут же арестовали и приговорили к разным тюремным срокам: Вадим получил два с половиной года. После освобождения и новых стычек с КГБ молодой человек, с которым я так увлеченно беседовал об Атосе, Портосе и Арамисе, уехал из страны. Он жил в Париже, и я мог бы с ним встретиться, если бы знал об этом. Умер он в 1983 году тридцати пяти лет от роду.

Как утверждают серьезные историки (Роберт Конквест, Алек Ноув, моя мать), двадцать миллионов русских были убиты немцами за четыре года войны и еще столько же – собственным правительством за четверть века сталинского режима. Эти цифры приблизительны, поскольку строго отделить первую группу жертв от второй невозможно, но для нашей истории важно вот что: детство и отрочество Эдуарда прошло среди тех, кто воевал, а сидевших по лагерям он ухитрялся игнорировать, потому что, несмотря на склонность к бунтарству и презрение к убогому существованию родителей, он все же оставался их сыном – сыном кагэбэшника средней руки, выросшим в семье, которую чума тоталитаризма обошла стороной; и поскольку члены его семьи с абсолютным произволом не сталкивались, они жили в убеждении, что, как бы там ни было, а у нас ни за что не сажают.
Юный пионер гордился своей страной, ее победой над фрицами, ее территорией, простирающейся на два континента и одиннадцать часовых поясов, и священным ужасом, который она внушала этим мозглякам на Западе. Он плевал на все, кроме этого. Если разговор заходил о ГУЛАГе, он искренне полагал, что люди преувеличивают, смешивая философию с уголовным правом. Кроме того, в диссидентском ковчеге все места были заняты. Там есть свои звезды, и если он туда попадет, то будет обречен играть роли второго плана, а на это он не согласен. Поэтому Эдуард предпочитает зубоскалить и насмехаться, повторяя, что люди типа Бродского просто умело делают себе рекламу, что его архангельская ссылка – не более чем забава, пять лет пикника на свежем воздухе, которые к тому же сократились до трех, и в конце – даже если сам поэт пока об этом не знает – Нобелевская премия: отлично сработано, капитан Левитин!

Среди их знакомых Сапгир, как и Брусиловский, представляет собой один из редких примеров людей, хорошо устроенных в жизни. Автор сказок про медведей и русалок , которые читают все дети, имеет хорошую квартиру, дачу и связи как в андеграунде, так и в мире официальной культуры. У него в доме можно встретить таких людей, как братья Михалковы – Никита и Андрей. Оба – талантливые, известные за границей кинорежиссеры, которым удается лавировать между покорностью и дерзостью столь же умело, как и их отцу, популярному поэту, успевшему на протяжении весьма долгой карьеры написать слова к государственному гимну и при Сталине, и при Путине. Эдуард терпеть не может Михалковых, как и прочих папенькиных сынков. Среди друзей Сапгира есть еще один такой – Виктор, высокопоставленный чиновник от культуры, лысый и элегантный пятидесятилетний мужик. На день рождения он приехал на белом «мерседесе» со своей новой невестой Еленой.

Два известных человека, чьи жизни протекали параллельно, – Александр Солженицын и Эдуард Лимонов. Оба покинули страну весной 1974 года, но отъезд первого наделал в мире гораздо больше шума, чем отъезд второго. После падения Хрущева конфликт власти с рязанским пророком, который – чисто советский парадокс – считается крупнейшим писателем своего времени, но при этом фактически не печатается, перетек в открытую форму. Не много можно вспомнить жизнеописаний столь же драматичных и прекрасных, как эта почти средневековая история одинокого человека, вышедшего из крестьянской среды и сумевшего выжить и после рака и после лагерей, поскольку в нем жила уверенность, что он доживет до торжества правды, потому что те, кто лжет, – трусливы, а он – нет. В тот момент, когда его коллеги голосуют за его исключение из Союза писателей, в частности, за то, что «в его произведениях не отражена тема братства писателей», он находит в себе силы спокойно им ответить: «Хорошо обустроенная, сытая литература, толстые журналы, большие тиражи – все это я считаю несущественным. И не то чтобы на этом поле не рождались таланты, они есть, но все они обречены, это поле – не плодоносит, потому что все участники согласились не говорить главной правды, той, которая бросается в глаза безо всякой литературы». Главная правда – это, безусловно, ГУЛАГ. Правда и то, что ГУЛАГ существовал и до Сталина, и после него, что это не болезнь советской системы, это – ее сущность, ее понимание целесообразности.

Величественна и вся судьба Солженицына, и каждый ее эпизод. Так было и с депортацией, случившейся через два дня после описанного заседания: писатель-диссидент силой был водворен на борт самолета, летевшего во Франкфурт, где по прибытии Вилли Брандт устроил ему встречу, достойную главы государства. Предпринятая мера пресечения свидетельствует о том – и это вполне справедливо огорчает темпераментного Председателя Президиума, – что советская система потеряла навык и вкус к тому, чтобы пугать окружающий мир. Ее злобный оскал смотрится неубедительно и, вместо того чтобы гнобить непокорных, она предпочитает их выпихивать из страны куда подальше. Куда подальше означало главным образом в Израиль, для выезда в который паспорта в те годы выдавались пачками. Чтобы воспользоваться этой благодатью, в принципе, нужно быть евреем, но власти принимающей стороны не выказывали на сей счет излишней щепетильности, склоняясь к тому, чтобы рассматривать очередного висельника и отъявленного мерзавца как разновидность еврея, – и это делало Лимонова приемлемой кандидатурой для выезда.