Анна Гераскина

сжимая пальцы ног внутри ботинок. Мороз пробирается внутрь, обмораживая что-то кроме кожи, что-то более жизненно важное, отчего все вокруг становится безразличнее и тупее.

Теперь нам надлежало жить вместе, вдвоем, смотреть друг на друга, терпеть усталость, гнев, дерьмо друг друга, умиляться сказочной красоте. Моя последняя новая кошка, наследство, оставшееся от распавшейся на кусочки ледяной мозаики чужой жизни, целеустремленно глядела в законный мрак.
Я же смотрела на то, как она смотрит.

Из зеркального серванта на нее смотрела мама. Но на кого «на нее»? Но кто на кого

Признаться в том, что не любишь своего ребенка, не каждая женщина отважится. Но ценность собственной жизни не может равняться масштабам материнской любви вот к этому розовому с заколочками существу. Может, позже она родит себе новую, ее собственную, девочку. Лучше мальчика. А может, и вовсе обойдется без детей. Для чего они? Чтобы сбежать от себя? Себя продолжить?

А мне нравилась свобода самой выбирать досуг и не переживать, что другой может его не одобрить.

Сначала рассуждает как девочка: навести порчу, подсыпать яда или обколоть ботоксом, чтоб затвердели все мышцы. Потом начинает мыслить по-мужски: конечно, ружье — как она сразу-то не подумала.

А может, и вовсе обойдется без детей. Для чего они? Чтобы сбежать от себя? Себя продолжить?

У нее все течет — слезы, сопли, слюни, мировая злость, родовая память, любовь, нелюбовь. Лера размазывает эту смесь по щекам.

и как спорить со скорбью, когда та выходит из человека криком?

Нет, бабушка: грех — это ждать, что все будет как раньше.