Г.Э. Лессинг

Древние поэты наделяют Бахуса большей частью рогами. Удивительно, замечает по этому поводу Спенс, что эти рога так редко можно видеть на его статуе. Он приписывает это обстоятельство то одной, то другой причине: то невежеству антиквариев, то незначительной величине рогов, которые могли быть спрятаны листьями винограда или плюща – постоянным головным убором этого бога; одним словом, он вертится около настоящей причины, не находя ее. А дело в том, что рога Бахуса не были естественными рогами, как, например, у фавнов и сатиров. Они были просто украшением, которое он мог снимать и надевать.

Когда без рогов ты приходишь, девичий лик у тебя», – говорится в торжественном обращении к Бахусу у Овидия. Отсюда, стало быть, следует, что Бахус мог являться и без рогов и, действительно, таким и являлся, когда хотел предстать в своем женственном облике. В этом виде и изображали его художники, и они, конечно, должны были избегать всех неприятных придатков, портивших впечатление. Но именно таким придатком были рога, которые прикреплялись к диадеме, как это можно видеть на одной голове в королевском кабинете в Берлине. Таким же лишним придатком была и самая диадема, закрывавшая прекрасный лоб, и потому она столь же редко появляется на статуях Бахуса, как его рога, хотя поэты часто и придают ему ее, как изобретателю (диадемы). Для поэта диадема и рога служили намеками на действие и характер бога; художникам же они лишь мешали показать высшую красоту; если Бахус, как я полагаю, потому именно и носил прозвище двуликий, что мог являться как страшным, так и прекрасным, то естественно, что художники охотнее избирали тот из его ликов, который больше соответствовал назначению их искусства.

Боги и вообще духовные существа, как они изображаются художниками, не совсем те, какие нужны поэту. У художника это – олицетворенные абстрактные понятия, которые должны обладать постоянными характерными чертами для того, чтобы их можно было узнать. У поэта же они действительно живые существа, которые, кроме основных своих черт, обладают и другими свойствами и страстями, заслоняющими при соответственных обстоятельствах основные черты. Венера для ваятеля есть только любовь, и потому он должен стараться придать ей всю ту стыдливую скромную красоту, все прелести, какие восхищают нас в любимых существах и которые мы сочетаем в отвлеченном представлении о богине любви. Малейшее уклонение от этого идеала отнимает у нас возможность узнать изображение богини. Красота, – но более величавая, чем стыдливая, – свойственна уже не Венере, а Юноне. Прелесть, – но более властная и мужественная, чем нежная, свойственна уже образу Минервы, а не Венеры. Поэтому-то гневная Венера, Венера, волнуемая местью и яростью, представляется художнику чистым противоречием, ибо любви, как любви, не свойственны ни гнев, ни мщение. Для поэта Венера есть также любовь, но вместе с тем и богиня любви, имеющая, кроме этого своего основного характера, и свою собственную индивидуальность и, следовательно, способная поддаваться как отталкивающим, так и привлекательным страстям.