Маршалл Берман

в самом конце 1960-х годов, когда доминирующую парадигму в критической мысли стал определять «Одномерный человек» Герберта Маркузе. Согласно этой парадигме, и Маркс, и Фрейд устарели: государство «тотального администрирования» устранило не только классовую и социальную борьбу, но и психологические конфликты и противоречия. У масс нет ни Эго, ни Ид, в их душах не существует внутренних противоречий или динамики: их идеи, их нужды, даже их мечты «навязаны им извне»; их внутренняя жизнь «тотально администрирована», запрограммирована, чтобы воспроизводить именно те желания, которые может удовлетворить данная социальная система, — и ничего больше. «Люди узнают себя в окружающих их предметах потребления, прирастают душой к автомобилю, стереосистеме, бытовой технике, обстановке квартиры».

И, действительно, в более поздних футуристских текстах видим: «Мы надеемся на появление нечеловеческого типажа, в котором моральные дилеммы, сердечная доброта, привязанность и любовь, разъедающие жизненную энергию, нарушающие циркуляцию электричества в нашем теле, — будут устранены»

Все наши открытия и весь наш прогресс как бы приводят к тому, что материальные силы наделяются интеллектуальной жизнью, а человеческая жизнь, лишенная своей интеллектуальной стороны, низводится до степени простой материальной силы.

Но если буржуазное общество столь непостоянно, как думает Маркс, каким образом живущие в нем могут принять какую-либо одну свою личность как настоящую? При всех возможностях и потребностях , которые бомбардируют личность, и всех отчаянных устремлениях, которые ей движут, как может человек четко определить, какие из них жизненно важны, а какие — просто случайны? Природа этого недавно обнаженного модерного человека может оказаться столь же неуловимой и загадочной, как и природа прежнего одетого — возможно, и более неуловимой, ведь уже нет иллюзий о существовании реальной личности под масками. Потому и сама индивидуальность может раствориться в модерном воздухе наряду с общиной и обществом.

Загадка в том, почему же столь многие модерные интеллектуалы желают задохнуться в ней вместе с Фуко. Подозреваю, ответ в том, что Фуко дает поколению беглецов из 1960-х годов историческое алиби мирового масштаба, оправдывающее чувство беспомощности и пассивности, которое охватило столь многих из нас в 1970-е. Нет смысла противостоять угнетению и несправедливости модерной жизни, если мечты о свободе всего лишь добавляют в наши цепи новые кольца; как только мы признаем абсолютную бесполезность всех усилий, то, по крайней мере, сможем расслабиться.

так и есть, но шутка именно в том, что люди модерности наделены героизмом несмотря на отсутствие его атрибутики; они тем более героичны, что их тела и души не имеют соответствующего убранства.***

Движущаяся улица, которую наблюдает Парнок, расчеловечивает людей, а вернее — дает им возможность расчеловечить себя самих, лишиться лица — а значит, избавиться от ответственности за свои поступки. Эти лица и люди погрузились в «страшный порядок, сковавший толпу».

Они помогли, как сказал Мозес, «связать воедино распустившиеся нити и износившиеся края нью-йоркских артерий» и привнести в этот невероятно сложный регион единство и связность, которых тут никогда не было.

Они возвращают опыт мира, который не завоевывается, а освобождается, опыт свободы, которая должна пробудить силу Эроса, связанного репрессивными и окаменевшими формами отношений между человеком и природой. <…> Оправдание удовольствия, уход от времени, забвение смерти, тишина, сон, ночь, рай — принцип нирваны как жизнь.

Троцкий, один из главных вдохновителей Петербургского совета, описывал этот орган как воплощение потребности в «организации, которая была бы авторитетна, не имея традиций, сразу охватила бы рассеянные стотысячные массы, почти не имея организационных зацепок; которая объединяла бы революционные течения внутри пролетариата, была бы способна на инициативу и автоматически контролировала бы самое себя и — главное — которую можно было бы в 24 часа вызвать из-под земли».