Катя Петровская

Наверно, природа давно уже вобрала в свой круговорот все виды насилия, тяжелый топот армий на марше, умирающие от голода богатые деревни, воронки от взрывов, захоронения и незахороненных, а там, где мы еще только ищем покоя, давно свершилось превращение, и с каждым вздохом, каждым надкусом яблока мы становимся частью этого круговорота, частью всеобщей интоксикации, частью преступления, которое мы не совершали, однако незнание законов природы не делает нас невинными, не освобождает от греха. Если Каин убил Авеля, а Авель был бездетный — кто мы тогда?

Мы были счастливы, и все во мне противилось фразе, которую оставил нам в наследство Лев Толстой, — мол, все счастливые семьи счастливы одинаково и только несчастные несчастливы по-своему, — фраза эта заманивает нас в ловушку, пробуждая влечение к несчастью, словно только о несчастье и стоит говорить, тогда как счастье — всего лишь звук пустой.

Я росла не в людоедские, а уже в вегетарианские времена, — как сказала Ахматова, а мы потом повторяли

Еще и полвека спустя все мы оставались его внуками и говорили «дедушка Ленин», — у нас ведь все пребывало в движении, все, только не время.

в пору нашего счастливого детства государство наше вело уже другую войну, где-то на чужеземном юге, войну, как нам объясняли, за нашу безопасность, за свободу других людей, войну, которую, невзирая на каждодневные боевые потери, нам не полагалось замечать, и я тоже ее не замечала, покуда, когда мне было десять, не увидела перед нашей башней-многоэтажкой цинковый гроб с останками девятнадцатилетнего соседа, парня, которого я и тогда уже не помнила в лицо, зато лицо его матери помню и понын

всему виной была война, и это единственное, что, несомненно, было правдой.

наше место в жизни определяется уже не принадлежностью к живым и умершим родственникам, а сопряженностью с языком, тем или иным

А в 1914–1915 годах, спасаясь от войны, сотни ты-сяч поляков хлынули в Киев, на пару лет превратив его в оживленный польский город. Озиель тут же основал в Киеве первую школу для глухонемых, а ко-гда большинство беженцев вернулись в Варшаву, он остался.

хотя постоянно чувствую себя именно как в мужской бане, закутавшись в свой немецкий язык, все думают, будто я своя, а я совсем не своя, даже не местная

Там при каждом новом знакомстве я завела привычку первым делом извиняться за троекратный раздел Польши, а еще за то, что в 1944-м Советская армия стояла на берегу Вислы, выжидая, когда будет подавлено Варшавское восстание, я извинялась перед современными поляками-европейцами, видя в них как бы пленников моей совести, за Катынь и за канал [16], за то, что я об этом знала, но ничего против этого не могла предпринять, я извинялась даже за 1981 год, словно тогда, в свои одиннадцать, этаким маленьким Одином, я должна была прийти на выручку «Солидарности». Тем самым я как бы заявляла о своей принадлежности к советской империи, осознавая ее достижения, но и страдания, которые мы причинили другим.