Марианская впадина

Первые часы терапии я сидела напротив доктора, а он спрашивал меня, помогают ли лекарства, а потом пятьдесят минут сидел и молчал, надеясь, что я буду сама что-то вытаскивать из своих недр. Но из меня нечего было вытаскивать. Я сидела на дне Марианской впадины с ковшичком в руке и должна была вычерпывать им всю воду и всю боль изнутри, чтобы мне стало лучше.

Как сильно ты меня любишь? — спросил ты.

— Бесконечно.

— Это мне непонятно. Скажи по-другому!

— До неба и снова вниз!

— У неба же нет начала, это же атмосфе-э-эра, — добавил ты.

— Хм. Тогда до глубины Марианской впадины.

— Это больше одиннадцати километров.

— Верно.

— Это хорошо. Я тебя тоже так сильно люблю: до глубины Марианской впадины.

Книга в руках бывает спасательной шлюпкой. Когда море жизни слишком волнуется, ты хватаешься за истории в книгах, и они спасают тебя, унося от опасности.

Иногда я просто сижу и думаю обо всем этом, ну а по сути – о тебе. Говоря «иногда», вообще-то я имею в виду «часто», а «часто» в действительности, значит – «непрерывно».

Я сижу за пишущей машинкой и заканчиваю последнюю страницу — сама не знаю чего. Книги? Письма тебе? Чего-то среднего между этим?

то я здесь делаю? Зачем я здесь? Никто меня не спросил, хочу ли я. Я и сама себя об этом не спрашивала. До меня только что дошло, что я наблюдаю, как Гельмут умирает.

Ты — это я, а я — это ты. Суицид — не выход, потому что, если я убью себя, я покончу и с тобой, окончательно выброшу тебя из этого мира, а этого не должно случиться. Почему я до сих пор не понимала этого, почему, черт подери, не видела?

Мы с тобой, между прочим, части одной ДНК. Мы — два варианта одной и той же песни, две стороны одной монеты, два дерева, растущих рядом в лесу, питающих друг друга глюкозой — под землей, корнями. Мы — брат и сестра, а это нечто особенное. Ты ушел, оставив меня в этом мире: я — копия, ты — оригинал. Ты сделал меня такой, какая я есть, ты оставил отпечаток себя самого. Теперь моя задача: нести его в мир. Разве нет? Я — твой заместитель, я должна следить за тем, что решал бы ты. Сейчас я должна говорить людям, чтобы они не бросали камни в воду, я должна все на свете знать о рыбах.

Осознание того, что ты больше никогда не будешь рядом, перекрывало мне воздух и прогоняло по моим кровеносным сосудам отчаяние в форме трансмедиаторов. Они касались рецепторов, а те передавали потенциалы возбуждения дальше. В результате: опять слезы.

Мне было интересно, приходилось ли ей уже пасти стадо или это был первый зов, посланный генами в ее слишком маленькие для овчарки, нетипично обвислые уши. То есть, скорее, в ее мозг.