Один, не один, не я

из поэзии, как из любого другого материала, можно сделать типовой, массовый продукт. Он будет качественным, он будет радовать сотни неглупых людей и тысячи дураков, он окупится физически и символически. Другое дело – что он отнимает у стихов территорию, которую они занимали с Нового времени: они перестанут быть местом выработки нового, ареной антропологического эксперимента.

Нам не обойтись без наглядных пособий: без вещей и явлений, зримо превышающих наш природный масштаб (или хотя бы заставляющих делать постоянную поправку на бедность и смертность любого знания). Чудесное (любого рода и разбора) – что-то вроде непроизнесенного обещания, потайной двери туда, где обителей много. На его языке говорит красота с ее сверхчеловеческим размахом и необъяснимым равнодушием к окружающему. Но есть и другой язык, который каждому внятен: на нем, пугая нас, молчит чужое,его слепые руки-ножницы, его «человечьим духом пахнет». Пока из всех карманов и пазух выглядывает сверхъестественное, искусство будет пытаться его повторить, философия – заговорить, а ребенок – ощупать.

в его нравственной доброкачественности она не сомневается: в их отношениях именно ему отводилась роль правого:этического компаса, указывающего верный путь.

Речь – разновидность одежды, защитная оболочка, тип маскировки. Это способ спрятаться: чем лучше ты говоришь, тем меньше тебя видно. И третье: хорошо поставленная (правильно посаженная) речь, как всадник лошадью, правит говорящим, воспитывает его и меняет, и ей лучше знать, как надо

Можно сказать, что любовная лирика относится к обычной, как литература non-fiction к fiction: она свидетельствует о реальности реального.

Такое ощущение, что поэзии, как мало какому из искусств, необходимо присутствие боли, открытой раны, частной или исторической травмы. Мандельштам сравнивал Ахматову с плотоядной чайкой, которая кормится на полях больших катастроф: войны, революции. В каком-то смысле это определение (по сути, крайне жесткое: плотоядная чайка – хищница, едва ли не людоедка) применимо к существованию поэзии как таковой. Что-то в ее устройстве противится любой попытке ее обезвредить: превратить в способ досуга, сделать разновидностью декоративного искусства, фоновой музыки, приятной беседы за столом. Зато в присутствии катастрофы поэзия расцветает; там ее подлинное место, оттуда – из точки перехода в небытие – она говорит, как с кафедры, хотя говорит зачастую о сущих пустяках.

Что делает поэзия своими бедными средствами? Странную штуку: не будучи по всей видимости пространственным искусством, она занимается производством материи. Из ничего, из пустых словесных оболочек, поэзия создает очаги другой реальности, где время устроено иначе. Что-то вроде капсулы или кабинки аттракциона, внутри которой можно разместиться так, словно ты здесь надолго.

кажется, что прошлое пора переварить.Вывести (из организма) лишнее, ненужное, взвешенное и признанное легким. Оставить питательное, полезное, годное в дело. Убрать типовое, оставить штучное. Установить наконец вертикаль.

Потому что первое, о чем говорит кладбище, любое, большое и маленькое, заставленное мраморной скульптурицей или заросшее крапивой, – это подлинный объем всего случившегося до меня

Под ногами то ли плот «Медузы», то ли «утес не больше головы тюленя, высунувшегося из воды» из старой сказки. На нем живет свой век современность: омываемая морем мертвых, полузатопленная прошлым, в полушаге от смерти и забвения, наглухо зажмурившись.