Синяя лилия, лиловая Блу

— Эй! Слышишь меня? Не делай ничего тупого. Оно съело моего оленя.

Мы благодарны зеркалу должны быть за то, что оно лишь внешность нашу отражает.

На мгновение они так и замерли, Ронан держал её так крепко, словно он обнимал своего брата Меттью. Его щека у неё на плече. Каждый раз, когда она думала, что может двигаться дальше, Блу снова видела лицо трупа своей матери.

Наконец, она отпрянула, и Ронан поднялся. Он отвернулся, но она всё же успела заметить блеснувшую слезу на его щеке.

— Всё на хрен, — повторил он.

— Не могу поверить, что ты не где-нибудь мёртвая, — Ронан говорил Блу. — Ты должна быть где-нибудь мёртвая.

На самом дне мерзости лежал кусочек бумаги, испачканный буквами, похожими на почерк Найла Линча, который мог принадлежать только его сыну.

Там было написано: Qui facit per alium facit per se.

Гринмантл знал этот афоризм.

Кто совершает деяние по указке другого, виновен сам.

Позже Адам шёл сквозь прохладную влажную ночь к своей маленькой говённой машине. Когда он сел на водительское сидение, то обнаружил, что что-то уже на его месте расположилось.

Он вытащил объект и поднял его на слабый внутренний свет в салоне. Маленький пластиковый контейнер. Адам открутил крышку. Внутри был бесцветный крем, пахнущий туманом и мхом. Заменив крышку хмурым взглядом, он перевернул контейнер в поисках идентификационных признаков. На дне почерком Ронана было едва помечено: «manibus».

«Для твоих рук».

резко сказал Гэнси. — Мы входим. Ронан, не забудь оставлять направляющие маркеры по ходу нашего движения. Мы на тебя полагаемся. Не пялься так на меня. Кивни, типа понял. Хорошо. Знаешь что? Дай их Джейн.

— Что? — Голос Ронана прозвучал так, будто его предали.

Блу приняла маркеры — круглые, пластиковые диски с нарисованными на них стрелками. Она не осознавала, насколько нервничает, пока маркеры не попали к ней в руки; ей стало лучше от ощущения занятости чем-то конкретным.

— Я хочу, чтобы ты свистел или гудел, или пел, Ронан, и следил за временем, — сказал Гэнси.

— Ты, должно быть, издеваешься надо мной, — ответил Ронан. — Надо мной.

Гэнси вгляделся в тоннель.

— Короче, думаю, что ты знаешь много песен и сможешь их петь с одинаковой скоростью и продолжительностью каждый раз. Потому что ты должен был запомнить все эти мелодии для конкурсов ирландской музыки.

Блу и Адам обменялись восхищенными взглядами. Единственная вещь, которая была приятнее, чем видеть, как Ронан поёт, это видеть, как он поёт, вынужденный неоднократно повторять ирландскую джигу.

— А не пошёл бы ты, — сказал Ронан.

Гэнси, не обидевшись, ждал.

Ронан покачал головой, но потом со слабой улыбкой затянул:

— Шлёп раз, шлёп два, шл...

— Не эту, — взмолились одновременно Адам с Гэнси.

— Я не вынесу слушать это на протяжение трёх часов, — сообщил Адам.

Гэнси указывал пальцем на Ронана, пока тот не начал насвистывать весёлую песенку.

И они направились дальше в глубь.

Лучшим и худшим в Блу Сарджент было то, что она делала именно то, что озвучивала; она, и правда, собралась прошагать обратно пешком до Генриетты, если бы он сейчас остановился.

Это напомнило ему, что он существовал сейчас, а не в другое время. Остальные ученики характеризовали себя как безошибочных жителей этого века, этого десятилетия, этого года, этого сезона, этой группы населения

«Сердце труса – это не приз, но отважный человек заслуживает своего сияющего шлема».