Город

И если правы мистики, если мы обречены до бесконечности проживать свою жалкую жизнь круг за кругом, я, по крайней мере, всегда буду возвращаться к этому поцелую.

«Капут» Курцио Малапарте

«Девятьсот дней» Гаррисона Солсбери.

Война всех изменила, но, как ни верти, трудно поверить, что семь месяцев назад эта девушка изучала астрономию.

С неба валятся немецкие трупы, на Сенном рынке людоеды торгуют колбасой из человечины, рушатся целые дома, собаки становятся минами, а замороженные солдаты — дорожными указателями; на снегу, покачиваясь, стоит партизан без половины лица и с грустным упреком смотрит на своих убийц. В желудке у меня уже давно не было никакой пищи, на костях — мяса, а в душе — сил, чтобы задумываться об этой кунсткамере зверств. Я просто двигался, рассчитывая где-нибудь найти еще полкраюшки хлеба для себя и дюжину яиц для капитанской дочери.

— Вот мудачье, на нашу землю ссыт, — пробормотал Коля. — Ладно, поглядим, как они посмеются, когда я сяду срать у них посреди Берлина. — Эта мысль его приободрила. — А может, и неспроста я ничего из себя выдавить не могу. Кишки победы дожидаются.
— Какие патриотичные у тебя кишки.
— Я весь патриот. У меня залупа свистит «Широка страна моя родная», когда я кончаю.

— Приезжает Сталин в подмосковный колхоз, — начал Коля голосом записного анекдотчика. — Хочет, значит, проверить, как пятилетка выполняется. «Вот скажите мне, товарищ, — спрашивает у одного колхозника, — как у вас в этом году картошка уродилась?» «Очень хорошо уродилась, товарищ Сталин, — отвечает колхозник. — Такую гору навалили, что до самого господа бога подняться можно». «Так а бога ж нету, товарищ колхозник», — Сталин ему говорит. «Так и картошки нету, товарищ Сталин».

Партизаны и дальше будут отстреливать фашистов по одному; фашисты и дальше будут массово уничтожать мирных жителей — и в итоге поймут, что в этой войне им не победить, даже если и будут за каждого своего солдата убивать по тридцать человек. Арифметика жестока, но жестокая арифметика всегда была на стороне русских.

Я никогда не понимал тех, кто утверждал, будто больше всего страшится выступать на людях, боится пауков или еще каких-нибудь мелких кошмаров. Как вообще можно бояться чего-то больше смерти? От всего остального можно сбежать. Парализованный может читать Диккенса; окончательно сбрендившему является нелепейшая красота.

Мертвые в Питере были повсюду: их складывали огромными кучами за городским моргом, сжигали на кирпичном заводе, сваливали в траншеи у Пискаревского кладбища, разбрасывали по льду Невы — будет чем поживиться чайкам, если они еще остались, эти чайки