О «Мире искусства»

Как бархатные блузы и длинные волосы не означают еще художника, так «запросы» и «переживания» не характеризуют подлинного искусства.

Работал Сомов много и упорно. Что касается техники темперы, он ее поднял на высоту французских мастеров XVIII века. Работа «по-сырому», требующая иконописной точности красочного расплыва, Сомовым доведена до совершенства. Сомов же создал тип рисунков-портретов, слегка расцвеченных на незакрашенном фоне. Робко, как ученик, приступал он всякий раз к натуре. «На каждом рисунке мне приходится заново учиться», — говорил Сомов. И действительно, процесс работы его был сложный и мучительный — и эта печать, к сожалению, оставалась и в законченных его работах, проявляясь и в излишней затушеванности его работ, и в изломах самого сюжета.

Вскоре Леон Бакст взметнулся за границу, и тотчас же по его там появлении возле него возникает треск и мировой успех — Бакст одевал Европу плотоядными восточными шелками.

Шуга, Шуга, это погазительный художник (Бакст не выговаривал «р»), а ты о нем ни строчки… Какая линия, нет, ты посмотри.

В чем обаяние Дягилева, Бенуа, Сомова, Бакста и ближайших к ним людей?

На рубежах исторических переломов возникают такие созвездия человеческих групп.

Они знают многое ценное за их спинами и несут собой эти ценности прошлого. Из пыли истории они умеют извлекать вещи, оживлять их и давать им близкое современное значение.

Они знают неизбежность конца доживаемой ими эпохи, поэтому у них острота романтического скепсиса, волнующая элегичность их настроений. Они — это предреволюционные романтики.

— Ну, а у вас, Валентин Александрович?

— У меня, — он приостановился и как бы огрызнулся, — у меня аппарат фо-то-графический, на проверку, на подделку все прикидывает. Глаз дрянной. Да-с.

— Да это, может быть, просто честность особая?

— Что? Нет, милый мой художник, — это… это честное жульничество. Честное, потому что не виноват я в аппарате моем… Формулы натуры иные, чем формулы живописи, и только в формулах, присущих живописи, — полная ее выразительность, тогда это не болванки натуры, а искусство…

Спустя два года, помню, возвращались мы с Серовым с выставки, где был мой «Сон».

Маленького роста, коренастый, сутулый, шмыгая огромными ботами по тротуару Невскою проспекта, Валентин Александрович, по обычаю отрывисто и резко (даже в ласковости у него был резкий, ворчливый тон), заговорил:

— Да… Вы счастливый художник…

— Не потому ли, что возле «Сна» всероссийский скандал поднялся? — воскликнул я.

— Это глупости. Репин такой уж есть. Обольет. Подождите — умиляться начнет. За Репиным хвосты дрянные, всякие — заражают они Илью Ефимовича. Да… Не в этом дело, а вот аппарат у вас счастливый: глаз и воля… Берете вы натуру и из нее живопись делаете, а живопись только и убеждает в натуре.

Одряхлел Савва Мамонтов и, путая даты, вспоминал птенцов своих Врубеля, Коровина, Шаляпина, давно покинувших гнездо Абрамцева.

И лишь на Знаменке седой, влюбленный в живопись юноша С.И. Щукин собирает диковины из боевой лаборатории Европы и страстно разъясняет бесконечным посетителям своих любимцев.

Умирал несчастный Врубель. Реже и реже долетали из его клетки последние бредовые выкрики на клочках истрепанных бумажек. Его «Демон», распластанный на стене Третьяковской галереи, уже терял волшебство своего блеска.

Бескультурье живописное, и холодное безразличье, и злоба моей родины к ее детям, пробивающим новые пути, — момент был следующим: умчалась волна, поднятая в начале девятисотых годов дягилевским «Миром искусства».