Сезон отравленных плодов

Возможно, мир в принципе держится именно на таких, как Женя: гиперответственных и нервных одиноких женщинах, у которых из-за аллергии даже нет кота.

Женская жизнь как будто распланирована, прожита заранее, и остается лишь кусок после пятидесяти, когда муж уйдет или умрет, и можно будет не кормить и не обстирывать, а просто доживать, выискивая: чего же я хочу? Как провести оставшиеся годы? И это очень странно, когда смысл находится вовне. Ты все время должна быть для кого-то, но не для себя. Себя ты должна раздать другим, в них раствориться, если ты и правда хороша.

Как жить в этом – вот вопрос. Как жить спокойно, зная, что тебя вот-вот могут взорвать и отравить, избить и расчленить, сжечь в вагоне метро, удушить дымом, размазать по стенам вагона, когда ты будешь ехать на работу? Нельзя быть счастливой, особенно сейчас, когда в обычной школе могут три дня мучить и убивать детей. Нельзя ездить на метро, ведь каждый с рюкзаком или чемоданом может быть шахидом. Нельзя летать на самолетах – порой они не долетают. Вокруг все заминировано, и струн, которых нельзя касаться, становится больше, когда-нибудь Женя точно одну заденет.

Женщине положено быть доброй. Понимающей. Побритой в стратегически важных местах, готовой к сексу и минету. Положено дружить с мамой мужчины и его родней, спрашивать у них советы и рецепты. Если потребуется, глотать обидные слова, поступки, сперму. Спрашивать у мужа, когда поехать в отпуск, а не решать самой. Готовить вкусно. Зарабатывать. Не изменять. Не пить. Не ругаться матом.

Стыд-и-срам приглядывал за Женей, как темный властный бог, ждал за углом и выбирал момент для главного удара.

есть я
во мне есть
стыд гнев вина
вино и соль
и яд десятков поколений

Был у Жени Тёма, милейший Тёма-хомяк, которого подарила бабушка на день рождения. Сперва совсем кроха, одни глаза и белый мех, потом подрос, ночами бегал в колесе, вкусно ел, его любили и даже иногда чесали, меняли опилки в клетке, а после он стал старым и вонючим, на руки его уже никто не брал, он пошуршал под лесенкой и помер. Зачем он был? Зачем прошел весь этот цикл, каждый день одно и то же? И люди так же: рождение, школа, институт, хорошая работа, брак, дети, отпуска раз в год, внуки, смерть.

Женю Даша называла Солнцем – разумеется, про себя. Вслух она звала ее лахудрой и дурой. Но Женя дурой не была и лахудрой тоже. Она интересно рассказывала Илье про динозавров и будто светилась изнутри, когда смеялась. Она катилась по Дашиному небосклону, всегда в поле зрения, в центре ее внимания, порывистая, как южный ветер, идеально неидеальная девчонка.

Папа садился в кресло, широко расставив ноги и уперев в бедра кулаки, и искал взглядом маму. Отыскав, он манил ее к себе: «Иди сюда, блядина. Иди, иди сюда, сейчас я буду тебя вешать». Все смеялись над этой его шуткой, а он вытягивал ремень из брюк, указывал на пол. Мама подходила, вставала на колени, и папа захлестывал ремнем ее горло, как будто и правда собирался придушить. Мама держала пальцами петлю, но не сильно сопротивлялась: знала, что, если не сопротивляться, папа быстрее успокоится. Все продолжали пить, смеяться, говорить: «Ну, Алик, всё, всё, хорош», а потом о всяком – о деньгах и тачках, о вине и стрелках, а мама возвращалась обратно на стул.

– Нужно было назвать тебя по-другому.

– Почему? – спрашивает Даша. Она сама на свое имя внимания не обращала.

– Что за имя такое – Даша? Как доярка Дарья из деревни, – говорит мама, указывая на Дашу вилкой, будто протыкая. – Я вот сейчас думаю, хорошо было бы Эвелиной. Красиво, интересно, загадочно. Очень многое зависит от имени, Дарья, как люди тебя воспринимают.

Странно, назвала мама, а стыдно почему-то должно быть Даше.