– Уорри, серьезно, Иерусалим – он везде, где есть нищие и обездоленные. Если Эйнштейн прав, тогда пространство и время – это одно и то же: как, не знаю, большой стеклянный футбол, причем американский, с мячом от регби, где в одном конце – Большой взрыв, а в другом – Большой хлопок, или что там будет. А все мгновения посередине, мгновения наших жизней – они вечны. Ничто не движется. Ничто не меняется, как пленка фильма, где все кадры зафиксированы на своем месте и не шелохнутся, пока по ним не пробежит проекторный луч нашего сознания, и тогда Чарли Чаплин сорвет котелок и обнимет девушку. А когда наши фильмы, наши жизни – когда они подходят к концу, не представляю, что остается нашему сознанию, кроме как вернуться к началу. Все в бесконечном повторе. Каждый момент вечен, а если это правда, то каждый последний человек – бессмертен. Каждая зона сноса – вечный Золотой город. Знаешь, если бы я догадалась вставить все это в программку или брошюрку для выставки, то, пожалуй, больше народу догадалось бы, про что там было. Ну, что уж теперь. Уже поздно. Что сделано, то сделано, причем раз и навсегда, снова и снова.